Aug 032017
 

Давид МаркишДавид Маркиш – известный писатель, автор множества книг, переведенных на многие языки. Судьба, однако, сызмальства не встречала его с хлебом-солью. Точнее, соли-то в жизни хватало, начиная со степных солончаков в ссылке, да и позже порой солоно приходилось – нахлебался всякого. Только творчество и выручало – стихи спасали, проза помогала. Ну и друзья, конечно. В кабинете у Давида висит его портрет ранней кисти Ильи Глазунова («вовсе не был он антисемитом!»), называется: «Сионистский поэт Давид Маркиш». Молодой Высоцкий пел песни на стихи Давида, он учился на сценарных курсах у вальяжного Галича, дружил с Евтушенко и Аксеновым – соль той заснеженной земли! Поговорим с Давидом Маркишем о былом и настоящем – люди и годы, жизнь и судьба…

1.Вы родились в семье известного идишского поэта Переца Маркиша, расстрелянного по сфальсифицированному «делу» Еврейского антифашистского комитета, когда вам было 14 лет. Расскажите, пожалуйста, об отце, о вашей семье тогда и сейчас.

-Та часть моей жизни, которая относится к 40-м – первой половине 50-х годов прошлого века: детство, война, эвакуация и возвращение, вплоть до ареста отца в 1949-м году – всё это представляется мне сугубо семейным достоянием, наполненным событиями личными, почти интимными. Я принял за правило: никогда на эту тему не высказываться публично. Воспоминания детства, наполовину выдуманные? Спесь всё это, больше ничего! Кого такие «воспоминания» могут интересовать, строго говоря?! И какое они имеют отношения к тому, чем я занимаюсь всю свою сознательную жизнь – литературе?

О жизни, творчестве и гибели главы нашей семьи, Переце Маркише, написано множество статей и книг. Одна из них содержит уникальный исторический материал, это воспоминания моей матери, Эстер Маркиш, «Столь долгое возвращение»; книга вышла на нескольких языках, и в том числе, разумеется, по-русски, и сейчас переиздаётся. Моя книга, историческое повествование «От Черты до черты. К истории Еврейского антифашистского комитета», едва ли не «главная» из всех моих книг, вышла в свет весной этого года в Москве, потом была переведена на украинский и опубликована в Киеве; ведутся переговоры о её издании на других иностранных языках. Самое существенное, что эту книжку, к которой я, пожалуй, шёл всю жизнь, я успел написать. Черта, в определённой степени, подведена.

2.С какого возраста вы помните себя и что послужило толчком к первому стихотворению?

-Я помню себя урывками лет с семи. Более или менее выпукло – лет с десяти. К тому времени я довольно много читал – всё, что попадало под руку, хотя выявлялись и пристрастия, – и чтение, мне кажется, помогало самостоятельно, без давления взрослых, осознать своё, вполне неустойчивое, место в мире. Но тяга к стихотворчеству, «первое стихотворение» никак не было связано с чтением. В ссылке это случилось, я был подростком – и вот мне захотелось зафиксировать окружающий меня переменчивый азиатский мир в словах стихов, пробитых рифмой. Почему это случилось? Понятия не имею… Но азиатские оттенки сохранились во мне на всю жизнь. Когда после тридцатилетнего перерыва я встретился с удивительной Таней Бек, поэтессой, она напомнила мне мои старинные строчки:

-И я, и мусульманин оный
Разлуку сможем перенесть,
Хотя высок пред пешим конный,
И с лошади прискорбно слезть.

Таня запомнила эти мои ранние азиатские стихи, и это было мне приятно.

3.Вы были сосланы с семьей в Казахстан – каков был тамошний быт и нравы?

-Вся семья, как члены семьи изменника родины – ЧСИРы – была арестована 1 февраля 1953 года, за месяц и пять дней до смерти Сталина, и сослана в кишлак Кармакчи, сроком на десять лет. Я воспринял ссылку в пустыню как опасное приключение, и это помогло мне сохраниться. Даже игра на музыкальных тарелках в похоронном оркестрике ради кормления на поминках – даже это специфическое занятие представлялось мне авантюрным похождением и ничуть меня не угнетало. Я был ветреным подростком – в мире ссыльных чеченцев, корейцев, русских, украинцев, греков, месхетинских турок, поволжских немцев; кого там только не было! Весь кишлак, несколько тысяч человек, был ссыльным. Две сотни вольных казахов были почти незаметны на фоне этого интернационала ссыльных людей.

Что до нравов – они и здесь были общесоветскими: страх перед гебешным начальством и ни на чём не основанная надежда на то, что не станет хуже: не переведут из ссылки в лагерь. Быт? Воду возили за четыре километров в бочке, в тележке, запряжённой ишаком; я сам и возил. Вот такой быт.

4.Вы собирались стать врачом и даже учились в медицинском институте – на сколько вас хватило и почему бросили? Никогда не жалели об этом?

-Я пошёл в мединститут в силу обстоятельств: отец ещё не был реабилитирован, и в Литинститут, куда я хотел поступить, меня бы не приняли. Да и куда бы меня приняли – сына изменника родины! К тому же, в точных науках я был абсолютный ноль: после ссылки не мог отличить геометрию от тригонометрии. Повезло, что взяли документы в медицинский: туда шли почему-то одни девочки, мальчики ценились на вес золота… Как только пришла реабилитация, я забрал документы из деканата, распрощался с медициной и пошёл в Московский комсомолец, в отдел информации. Меня взяли внештатным репортёром, на побегушки. Я пришёл от этого в полный восторг. Моими товарищами по внештатным бегам были такие ребята, как Алик Гинзбург, Саша Аронов. Костя Вишневецкий, проигравший спустя несколько лет в рулетку, в бейрутском казино, корреспондентский пункт газеты «Правда», где он к тому времени слушил собкором по Ближнему Востоку. Интересные ребята собрались под крышей отдела информации тогдашнего МК.

А осенью я сдал экзамены и поступил в Литературный институт имени Горького.

5.На каком факультете и в чьем семинаре вы учились в Литературном институте? Кто были ваши однокашники? И так ли уж необходимо поэту и писателю литературное академическое образование?

-Академическое – нет! Тут не в коня корм…

Моим близким другом в институте был поэт Гена Лисин, получивший мировое признание под именем Геннадий Айги. Спустя десятилетия мы остались братскими друзьями; нас многое связывало. Там, в институте, завязалась моя дружба с Олжасом Сулейменовым. А с Тимуром Зульфикаровым наши пути разошлись… Белла Ахмадулина, Вадик Трунин – нашу тройку отчислили из института одним приказом – за устройство пьянки и «аморалки» в общежитии на Бутырском хуторе, где только бес не ночевал. Потом восстановили… Все годы учёбы в Литинституте я был неразливен (отчасти и в прямом смысле этого слова) с аварским поэтом Магомедом Алиевым; его довольно-таки антисоветское стихотворение «Рыжие суки» в моём переводе было опубликовано в эмигрантском журнале «Грани». Это он, Магомед, придумал присохшее ко мне прозвище «Иерусалимский казак».

А поступил я в институт на переводческое отделение; семинар вёл Семён Израилевич Липкин. С энтузиазмом взялся я учить таджикский язык и персидскую графику. Тут ларчик просто открывался: после второго курса мы должны были ехать в Индию на языковую практику. На этом мои счёты с учёбой должны были прийти к концу: я планировал бежать, всеми правдами и неправдами добраться до израильского представительства и уехать в Израиль. Но нашу индийскую практику почему-то отменили, и я, что называется, остался сидеть в Москве как дурак с помытой шеей.

Институт я так и не закончил: ушёл, когда пришла гнусная пора сдавать экзамены по политическим дисциплинам: марксизм-ленинизм, политэкономия, что там ещё. К тому времени у меня уже вышло несколько книг, я чувствовал себя профессионально независимым, и диплом мне был нужен, как собаке пятая нога.

6.Вы начинали как поэт, и многие вам прочили на этом поприще большое будущее. Как случилось, что вы оставили (а может быть не оставили?) поэзию и ушли в прозу?

-Поскрести всякого прозаика получше – и обнаружится поэт. Поэзия это детство прозы, незахватанное жирными пальцами жизни. Поэт живёт в своём собственном мире, он не покинет его и под палкой, а мир прозаика, обуреваемого любопытством к происходящему вокруг – коммунальная квартира с общей кухней… Обращение поэта к прозе бесспорно, и лишь немногие, по пальцам перечесть, продолжают существовать в двух мирах – поэзии и прозы; примеры у всех на слуху. Как правило, проза уверенно вытесняет из писательского мировосприятия поэзию, хрупкую, как «Девочка на шаре» Пикассо. Неоднократные попытки «обвенчать» прозу с поэзией в одном формате ни к чему не привели и не приведут: либо так, либо никак. «Стихотворения в прозе» на своих кривых ножках – бесплодные экзерсисы, попытки с негодными средствами. И, со всем тем, поэзия является как бы пороховым зарядом, картушем, который выталкивает будущего прозаика в дремучий мир литературы. Она прививает новичку вкус к метафоре, ни с чем несопоставимый; этому дивному дару ни в каком институте нельзя выучиться.

К тридцати годам во мне отпала насущная необходимость писать стихи, и я взялся за мой первый роман «Присказка». Агония стихотворчества тянулась ещё год-полтора, а потом улеглась.

За пятнадцать лет – с 15 до 30 – я написал немало стихов, десяток-полтора из них не совсем бескровные. Сегодня я испытываю радость оттого, что сборник моих стихов так и не вышел в СССР: то была бы слабая книжка.

7.В 1972 году вы репатриировались в Израиль. Как вам это удалось, ведь в то время было крайне сложно выехать из СССР?

-То была обычная по тем временам дорога – дорога отказа. Я и моя мать получали формальный отказ шесть раз подряд. Подав документы на выезд в Израиль, я, естественно, лишился возможности печататься и сотрудничать с периодическими изданиями – газетами и журналами. После первого отказа меня вызвали в милицию и предупредили, что, если я в течение сорока восьми часов не устроюсь на какую-нибудь работу, меня вышлют на 101-й километр от Москвы как тунеядца. Назавтра я вышел на работу грузчиком в булочную – таскать лотки с хлебом, мешки с сахаром и ящики с чаем. Булочные почему-то проявляли толерантность по отношению к отказникам: брали без лишних расспросов. По Москве нас набралось человек пятнадцать-двадцать таких грузчиков, нас даже называли в шутку «профсоюз еврейских грузчиков».

Всё, что имеет начало, когда-нибудь и заканчивается. 2 ноября 1972, с седьмого захода, мы получили разрешение на выезд – с обязательным условием «покинуть пределы» не позже 6 ноября, до наступления советских праздников… Что ж, с превеликим удовольствием!

8.Каким вы увидели Израиль 70-х и нашлось ли место вам, литератору, в этой новой жизни?

-Израиль – внешне – я себе никак не представлял, поэтому безусловно принял его таким, каким увидел, спустившись с трапа самолёта. Более всего я желал как можно скорее попасть в армию, поэтому через несколько дней после приезда, заручившись поддержкой одного крупного военного чина, я отправился в военкомат – он тогда располагался в Яффо, – и подал просьбу. Заявление «пошло по инстанциям», а я тем временем получил приглашение из газеты «Маарив» – давать еженедельный подвал о моей довольно-таки приключенческой жизни в СССР. Эти публикации принесли мне популярность в читательской среде: в то время «Маарив» под началом Арье Дисенчика был «газетой №1» в Израиле. Спустя недолгое время эти подвалы были собраны в книжку под названием «Оттуда – сюда» и вышли в издательстве Министерства обороны Израиля, в серии «Тармиль». Книги этой серии рассылались по библиотечкам воинских подразделений, солдаты их читали в свободный час; и это составляло предмет моей особой гордости.

9.Вы участвовали в войне Судного дня, служили в боевых частях – как это повлияло на ваше мировоззрение, творчество?

-Это, более чем что-либо иное, дало мне возможность стать израильтянином. Армия, а не детский сад, школа или университет – настоящая академия израэлизма. Я любил армию и люблю её по сей час. Я сохранил своего рода нежность к моей тяжёлой 155-миллиметровой прицепной пушке, надёжной и верной. А вот что я вспоминаю с брезгливой неприязнью, так это британские плоские каски, похожие на бритвенный тазик; впрочем, они были у нас в ходу только в школе молодого бойца – потом им на смену пришли американские шлемы, в которых солдат выглядел по-человечески.

10. Для тех, кто не читал ваших книг (если такие есть), расскажите, пожалуйста, о чем они, кто их герои, о чем мечтают, чему радуются, над чем плачут?

-Я пишу о том, что знаю, или думаю, что знаю: о евреях, вкраплённых в чужую, а часто и чуждую им среду, об их отчаянных попытках идентифицироваться в этой среде, или предпочесть возвращение в отчизну, на историческую родину. Возрождение государства Израиль переломило судьбу мирового еврейства, и эта судьба теперь в руках самих евреев. «Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду имя твоё, Иерусалим!» Времена изменились, и потеря правой руки грозит лишь тем из нас, кто этого очень хочет.

11.Ваши книги переведены на многие языки – на какие именно, и есть ли в этом перечне иврит?

-Мои книжки в переводах вышли в Северной и Южной Америке, в странах Европы и Азии. На иврите у меня девять или десять книг, одна из них – «Шуты» – разошлась тиражом двадцать восемь тысяч экземпляров и стала бестселлером.

12.Сложились ли у вас отношения с писателями, пишущими на иврите? А каковы ваши отношения с русскоязычными писателями Израиля – есть ли те, кого вы выделяете?

-Русскоязычных писателей, когда я приехал, здесь вообще не было. Ицхак Мерас репатриировался незадолго до меня, его рабочим языком был литовский. Мы подружились, а впоследствии создали и по очереди возглавляли Союз русскоязычных писателей.

В начале 70-х в Израиле никто и представить себе не мог, что в скором времени из России подъедут сотни писателей и создадут несколько Союзов. Добро пожаловать! Но в фундаменте израильского общества обнаружилось несколько литературных старичков-старожилов, милых и необычайно активных. Головным среди них был, пожалуй, доктор Ицхак Цейтлин, автор совершенно уникальной книжечки «Русские басни еврейского дедушки». Это он, д-р Цейтлин, писал от нашего с Изей Мераса имени официальные письма и ходил с ними по разным министерствам, пробивая разрешение на учреждение Союза русскоязычных писателей. Ходил – и, вопреки всем прогнозам, пробил.

Конечно, я встречался и дружил с ивритскими писателями, которые относились ко мне тепло и хорошо и находили во мне несколько экзотического типа, приехавшего в страну фиников откуда-то из глубины сибирских руд, из медвежьего края. Это и замечательный Исраэль Змора, и Бенци Томер, и Хаим Нагид, и Ханох Бартов, и Моше Шамир, и Ашер Райх, и Моше Дор, и Рони Сомек. И многие ещё… Я успел встретиться с двумя классиками израильской литературы – другом моего отца Ури-Цви Гринбергом и Авраамом Шлёнским, переводившим мои стихи на иврит.

И с русскоязычными писателями у меня сложились безоблачные отношения: мы не конкуренты, а коллеги. А вот назвать кого-либо из них в ущерб другим – вот это уж нет, увольте!

13.Вы лауреат многих израильских и зарубежных литературных премий. Какие из них вам до сих пор «греют душу» и важно ли для вас их получение?

-Премиальный обогрев рассеивается вместе с расходом материальной подкладки премии. Нет слов: получение премии – приятное занятие. Но ведь нельзя не отдавать себе отчёта в том, что присуждение премии конкурсной комиссией – дело ветреное и во многом случайное либо направленное. Здравая оценка литературного произведения в баллах или единицах невозможна по определению. Пожалуй, наиболее достоверно знает цену своему тексту сам автор – если только он не маньяк и не графоман.

Важно ли для меня получение премии? Как сказать… Дорога ложка к обеду.

Выход каждой новой книги для меня дороже всего.

14. 12 августа 2017 года исполнится 65 лет со дня расстрела в Москве группы еврейских писателей – в их числе и вашего отца. Как вы считаете, нынешняя Россия – раскаялась? Возлюбила евреев?

-Евреи не барышня, нечего их любить. Да и как можно возлюбить целый народ? Это страсть опрометчивая…

А что до раскаяния – о каком раскаянии может идти речь? Россия не раскаялась в сталинщине, «наследники Сталина» выбиваются из всех щелей. А государственный антисемитизм, измывательство и преследование евреев – это было одной из составляющих сталинскую национальную политику.

Сегодня это не так, и никто из высокого начальства не разыгрывает «еврейскую карту» – политического смысла нет. Евреи, похоже, перестали быть объявленным чужеродным врагом. В России полно кнопок, на которые властные пальцы могут нажать в нужный момент и добиться желаемого результата – запугать до полусмерти или умаслить до идиотической ухмылки.

15. Как, по-вашему, возможно в России подмораживание, новая мерзлота – заросли стланика, ягода-сталинка?

-Вне всякого сомнения. И не по причине ностальгии по сталинщине, а по вполне прагматичному манипулированию настроением публики ради удержания власти и того курса, которым следует Россия подобно дымолюбивому броненосцу «Адмирал Кузнецов».

16. Поэма Переца Маркиша «Куча» наконец-то адекватно переведена на русский Ханохом Дашевским и прекрасно издана. Это ваши усилия, ваша заслуга?

-Нет. Ханох Дашевский блистательно перевёл «Кучу» по собственному почину, а великолепное издание поэмы на пяти языках к 120-летию со дня рождения Переца Маркиша инициировал мой друг, замечательный искусствовед Александр Канцедикас. Великое ему спасибо.

17.Часто ли бываете в России на презентациях ваших книг и каков он, сегодняшний ваш читатель и слушатель?

-В Россию в последние годы не езжу – предпочитаю, дорожа временем, сидеть дома и работать. Работаю, по мере возможности, каждый день – с рассвета до 2-3 часов дня. Прозу нельзя писать от времени до времени, «от случая к случаю». «С отвычки» – это приемлемо в стихах, а в прозе – нет.

В России, хочу надеяться, мои читатели продолжают меня читать, иначе коммерческие издательства меня бы там не печатали. Совсем недавно в Москве прошёл вечер, посвящённый выходу моей книги «От Черты до черты». Я видел весь этот вечер по скайпу, видел, что публика проявляет благожелательный интерес к тому, чем я занимаюсь.

18.Как складываются ваши отношения с вашим читателем в Израиле – часто ли вы выступаете? Случалось ли вашим читателям перейти в разряд ваших друзей?

Встречаюсь относительно часто, но можно было б и почаще; это полезные встречи, они противодействуют застою культуры, образованию тромбов в кровеносной сети литературы.

А друзей у меня немного: «Иных уж нет, а те далёко». Легче и приятней всего общаюсь с коллегами-профессионалами; тут общий язык гарантирован.

19. У вас недавно в Москве вышло фактически собрание сочинений – томов десять или даже больше? Ожидается ли в ближайшее время выход очередной вашей книги?

-Вышло шесть книг из запланированных десяти. В сентябре должен выйти большой сборник рассказов последних лет – около двадцати пяти названий. Потом книжка «Двадцать писем пожилого господина», затем книга воспоминаний «Записки из Прошлого времени».

Но это слишком смахивает на завершение круга, и это скучно. Я разорвал круг – начал писать роман «Махатма». Это книга о Владимире Хавкине, студенте-естественнике, открывателе противочумной и противохолерной вакцин, испытавшем их действие на себе. Чехов назвал Хавкина «самый неизвестный человек» – что ж, символично! А ведь Хавкин начинал боевиком «Народной воли», спустя годы он избавил от «чёрной смерти» миллионы несчастных в Индии, сыграл таинственную роль в событиях Первой мировой войны, когда немцы применили отравляющий газ на Ипре, а в конце жизни вернулся к религии и содержал самые «крутые» ортодоксальные йешивы в Литве. Удивительный человек, один из многих евреев, искавших для всего мира дорогу к справедливости и счастью, разочаровавшийся в поисках и нашедший своё собственное счастье в обращении к Богу.

20.Каким вам видится будущее Израиля и каким бы вы его хотели видеть?

-Я хотел бы видеть Израиль еврейским демократическим государством.

21. Пожелайте, пожалуйста, что-нибудь своим читателям.

-Удачи и радости!

avatar

Михаил Юдсон

Михаил Исаакович Юдсон (20 января 1956 — 21 ноября 2019) . Литератор, автор множества критических статей и рецензий, а также романа «Лестница на шкаф» (Санкт-Петербург, Геликон плюс). Печатался в журналах «Знамя», «Нева», «22». С 1999 года постоянно жил в Тель-Авиве. С 2000 по 2015 год работал помощником редактора журнала «22». С 2016 года — главный редактор русскоязычного журнала «Артикль» (Тель-Авив).

More Posts

 Leave a Reply

(Необходимо указать)

(Необходимо указать)