(Вадим Гройсман. Чудо пустыни. – М.: Издатель И.Б.Белый, 2015. – 92 с. ISBN 978-5-904935-60-3)
Отворим обложку, сотворенную Ольгой Гессен и предельно точно, мне кажется, передающую музыку текста – разумно изломанные дома-оазисы средь чахлых пальм, этакие числа в пустыне, кубические буквы, опавшие со свитка… И приступим, предвкушая основное чудо, к аперитиву предисловия – хотя оно и на десерт неплохо! Виктор Голков, сам поэт талантливый и тонкий, назвал свое вступительное эссе «Под покровом «Чуда пустыни». Весьма, кстати, прозорливо – покрова лежбищ (затейливых и разных) у Гройсмана падают стремительными успеньями, рифмованным рефреном: «Только ночью я плачу в послели своей,/ Утирая лицо одеялом»; «Им – мусор с грохотом катать,/ А мне – лежать под одеялом»; «Не трус, не спорщик, не еврей –/ Лежу в ободранном лесу,/ И страшный черный муравей/ Ползет по моему лицу»; «Устали и в поле легли/ На дне бесконечного лета»; «Лежать останусь на спине,/ Без голоса и без вопроса,/ Когда прокатятся по мне/ Многоочитые колеса».
Очень, очень хорошие стихи, и дальше ждет не хуже: «Снять кожу дня и положить на спинку»; «Она и в городе том, где хлеб и манна,/ Лежит с разинутым ртом Левиафана»; «Забота, слава и позор/ Ложатся на царя и Бога»; «И лежал я , раздетый дотла, – / Сердце труса и тело поэта,/ Заглянувшего в Дантов провал»; «И там лежат слова и звуки/ Под микроскопом тишины»; «Мы превратимся в кокон глаз,/ В тугой клубок под одеялом».
Весьма символичным для Гройсмана, по-моему, является стихотворение «Зима»: «Кому не обещаны слава и честь,/ Тот может под все одеяла залезть,/ Придвинуть печурку к постели./ Кого не окликнула вечность, тот есть,/ Живет в угасающем теле». Мироощущение лично мне, как рутинно и улиточно пишущему микроорганизму, очень понятное и привычное: «Нельзя утверждать, что ему повезло, –/ Он должен работать за свет и тепло,/ Свой домик тащить неохотно./ Бывает, и двинуть рукой тяжело,/ И слово припомнить дремотно».
Да ведь главное у нас – чтобы тихо было при возлежании агнцев с козлищами, без гортанных злобно-хриплых воплей снаружи (в широком смысле, по периметру), а то окошко домика уже превращается в бойницу, а все насущные труды – в бесплодную работу на больницу, в огни да пожарища …
«А следом за огнем – голос тонкой тишины…» – цитирует из третьей Книги Царств Вадим Гройсман, добавляя: «И в час, когда все звезды зажжены,/ Услышишь голос тонкой тишины». Уточним, что тишина, впрочем, как и Ближний Восток – дело тонкое! Поэт же – существо восприимчивое, с обостренным слухом. Он не просто вслушивается в тишину, во вселенское вещание («А тишина звучит немолчным гулом./ В огромной бездне – только я и Ты») – он, Гройсман, вдобавок транслирует нам, как с куста – причем, отнюдь не адаптируя, не упрощая, а наоборот – пиитически утончая источаемый свет бытия, хаос Божий.
Выпишем, наконец, из того, что в начале, из разных мест примечательного предисловия Голкова: «В стихах Вадима Гройсмана безусловно присутствует как бы что-то фантастическое… Его поначалу кажущиеся вполне ясными реминисценции постепенно все больше окутываются туманной дымкой, уводят в какую-то странную таинственную глубину… Особая образность, неуловимо гармонирующая с возвышенным и торжественным языком, на котором написана Великая книга».
Соглашусь с Голковым, одни только названия разделов «Чуда пустыни» отсылают в издавность и подмывают мысленно размечать – глава этакая, стих такой-то… Вот, например: «Ангел старости», «Библейские стихи», «Ковчег»… И пустыня в книге Гройсмана ворочается с боку на бок, вращается неустанно и радужно, как саксаульный ханукальный волчок: «Еще пришлецы-города/ Лежат в неразобранных грудах,/ Пылят по равнине стада,/ Плывут пастухи на верблюдах,/ И чудо пустыни – вода – колышется в ярких сосудах».
Снова отхлебнем прилежно из эссе-источника Голкова, ибо предисловие призвано служить не примитивным привратником книги, а активным проводником по тексту, зряче устроившись на плечах читателя: «Поэт ведет речь собственно о самом себе – о жизни, любви, призвании, словом о том, что принято объединять под общим названием «судьба». Избегая мелких деталей, он в общем удачно рисует собственную биографию, опять-таки не в тривиально-бытовом, а в глубинном и философском аспекте… Напоследок хотелось бы заметить, что стихи Вадима Гройсмана, полные ярких и оригинальных находок, в том числе смысловых и ритмических, требуют детального и глубокого разбора профессиональной критики».
Это верно и важно, поэтому сидящих по уютным скитам или скитающихся по книжной пустыне редкостных профессиональных критиков (а с ними и прочие народы) ласковым гласом призову: «Ау-у!» Слушайтесь Голкова – читайте Гройсмана.
